Когда шум сражений утихает и победители пожинают плоды победы, проигравшие пишут историю. Ибо они должны себе объяснить то, что является самоочевидным для ослепленных триумфом победителей: ход времени. Аристократ *Алексис де Токвиль*, отнюдь не бывший светочем перемен, диагностировал демократическую революцию. Так самоосознание современного общества происходит от старорежимного мыслителя.

Следует присмотреться к истории тех, кто потерпел поражения. Только кто эти трагические персонажи нашего столетия? Проигравшие не являются жертвами. Им не грозит ни уничтожение, ни тюрьма, ни пытки. Их судьба отмечена лишь утратой значения сословий и рангов. В конце того века, которое вывело массы на политическую сцену, бюргер и солдат оказались на стороне проигравших. Только в реликтовых формах можно отыскать у нас эти две великие фигуры девятнадцатого столетия. Современный массовый человек столь же далек от бюргерского образа жизни, сколь и духовный воин гуманитарных крестовых походов от солдата времен войны между европейскими государствами. Вакантное место в сфере эстетики требует того, кто его займет. «На протяжении свыше ста лет в соответствии с тайным законом проигрывают войны все те, кто мне симпатичен», - писал Юнгер в апреле 1940 года государственному советнику Шмитту.

Теперь их переписка находится в свободном доступе. Этого момента с нетерпением ждало немалое количество их последователей и читателей. От обоих консервативных провидцев перед концом тысячелетия ожидали услышать заключительное слово. В особенности заслужил подобного ожидания Эрнст Юнгер. В своих более поздних дневниках он назвал свою переписку мифическим зерном своего собственного писательского существования. Только недавно смогло произойти то, что с большими публицистическими издержками были опубликованы давно известные письма Адольфа Гитлера к Эрнсту Юнгеру. Незадолго до своей смерти Юнгер открыл доступ к своей переписке с художником *Рудольфом Шлихтером. Но только кто такой этот представитель богемы и любитель высоких ботинок на шнуровке по сравнению с Карлом Шмиттом? Только теперь, думается, есть возможность заглянуть в загадочную сферу нашей эпохи.

Но только тот, кто ожидает от издания обширных комментариев на кризисы и войны нашего века, будет разочарован. Такие эпизоды, как приход к власти национал-социалистов, вообще не обсуждаются, а о других, как, например, начало кампании в России, Эрнст Юнгер упоминает совсем лаконично: «Сегодня за завтраком мой ординарец сообщил мне о начале войны с Россией; я воспринял это, «как будто съедаешь бутерброд», как говорил мой дедушка, учитель в школе для мальчиков». (120)

Почти каждое письмо содержит знаки, указывающие на лакуны. Два эрудита яростно спорят о классиках – *По* и *Мелвилле*. Кто из них величайший пророк эпохи? При этом Юнгеру удается извлекать больше пользы из умения Шмитта вытащить на свет нечто необычное. Будь ли то Вико или Гаман, Бло или Мальро – большей частью ссылки дает Карл Шмитт. «Он по-настоящему открыл мне глаза на иные вещи», - написал однажды Юнгер (6). Иногда возникает такое впечатление, что двух читателей вытолкнули из покоя их библиотеки на европейское поле брани. И почти забываешь, что когда-то была немецкая молодежь, которая вырастала на текстах обоих консервативных революционеров.

Юнгер знал, как часто было отмечено, только две перспективы. Стереоскопическую оптику для своей тонкой охоты за жуками и планетарную перспективу, благодаря которой он наблюдал за элементарными силами времени. Напрасно искать у Юнгера человеческое, слишком человеческое. Кто сам себя комментирует, как он замечает в эпиграмме в своем сборнике «Листья и камни» (1934), оказывается ниже своего уровня. И все же читатель, естественно, надеется на это. Но Юнгер хотел бы скрыть лицо за маской. И лишь совсем редко жизнь вторгается в игру обоих корреспондентов-эрудитов. Скорбь по сыну Эрнстелю, который погиб в последнюю неделю войны, дает возможность взглянуть на миг на душу Юнгера. «Эрнстеля мне очень не хватает. За два последних года я потерял отца, сына и родной город». Подобное погружение в себя редкость. В остальном оба хранят молчание. «De nobis ipsis silemus». («О самих себе мы молчим») – это изречение могло бы стать девизом их переписки. Но было бы бесполезно жаловаться на отсутствие сообщений о самих себе. От авторов, принадлежавших к «Нойе Захлихкайт» (модернистское течение в Германии – примеч. пер.), нельзя ожидать романтического копания в душе и тем более сильных мук совести. Каждый обмен письмами берет начало как раз из конкретной ситуации. «Моим отправным пунктом в ту пору (1936) была (и остается), - писал пожилой Карл Шмитт еще в 1981 году в одном из своих последних писем, - чудовищная тупость Версаля 1919/20». Выступая против этого позорного мира, Шмитт в тридцатые годы и сформулировал свои взгляды и идеи. Также и Юнгер в начале тридцатых годов не был еще отстраненным от жизни наблюдателем. Со Шмиттом он разделяет отвращение к «пустой болтовне» и «культурной слизи XIX века» . И когда Карл Шмитт определяет политическое как различение между Другом и Врагом, Юнгер отвечает в письме: «Им удалось особое изобретение в сфере военной техники: мина, которая взрывается бесшумно».

Здесь оба ставят своей эпохе одинаковый диагноз. В 1929 году Юнгер отыскал для нее знаковое выражение: тотальная мобилизация. В своих текстах Карл Шмитт неоднократно приводил это выражение. В тотальной мобилизации он видел упразднение всех разделений, одним словом, конец государства. Как этатист, он выступал за ограничение сферы политического, а не за тоталитаризм. Ницшеанец Юнгер, напротив, хотел сокрушить модерн при помощи своих собственных средств. Как Юнгер в двадцатые годы в своих текстах, посвященных мобилизации, постоянно указывает на то, что тотальное разрушение станет предпосылкой для установления новых иерархий. Но этот артиллерийский жаргон едва ли можно было услышать от него уже в конце тридцатых годов. Теперь Юнгера редко посещает демон скуки, который бросал его в мясорубку сражений во время первой мировой войны.

Большей части переписки между Шмиттом и Юнгером присущи взаимные деликатные обращения. Они обмениваются текстами и стремятся заручиться их положительной оценкой. Возникающие разногласия тотчас же заглушаются вежливыми фразами в бюргерском духе. Только один раз Юнгер отреагировал зло, когда в послевоенное время Карл Шмитт обратил его внимание на опасность уйти в частную жизнь. Здесь сразу становится ясно, что между ними остается нечто недосказанное. «Но я также вправе дать Вам совет по делу; я доказал это перед лицом рокового решения в Вашей жизни, и Вы будете помнить ту ночь, когда я покинул Вас на Фридрихштрассе и пребывал в великой печали. Но если бы Вы на самом деле последовали моему совету и примеру, то, возможно, сегодня Вы уже не были живы, но были бы вправе судить в последней инстанции обо мне. Если бы я тогда последовал Вашему совету и примеру, то сегодня наверняка меня не было бы в живых».

Юнгер советовал Шмитту в 1933 году уехать в Сербию к родителям своей жены, чтобы заниматься разработкой фундаментальной концепции государственного права. Карл Шмитт не смог тогда воспротивиться стать придворным юристом Третьего рейха. Так в 1933 году разошлись их пути. Юнгер уклонился от попыток привлечь его на сторону национал-социалистов и уехал в провинцию. Позднее он стал внутренним эмигрантом. Теперь Карл Шмитт односложно отвечает на упрек: «Capisco et obmutesco» - «Я понимаю и молчу». То, что он в действительности думал, он доверял своему глоссарию, который следует считать тайным комментарием к переписке: «Разве это не бредни спятившего спорщика? Следствие его экспериментов с мескалином?»

Эти приватные записки наполнены завистью и неприязнью к Юнгеру, который отказывается защищать порядок нового государства. Юнгер выступает здесь как образчик оппортуниста, который не способен решиться, и поэтому ветер времени носит его туда и сюда. «Эрнст Юнгер, - гласит запись от 27 января 1949 года, - становится все более зрелым. Теперь скоро созреет и для Нобелевской премии». Для Шмитта Юнгер был мятущейся душой, в сущности романтиком. Если у кого есть желание, то он может в переписке отыскать протест против маньеристского стиля мышления Юнгера. Образный язык Юнгера, когда совершенно упускается из виду конкретная ситуация «друг-враг», специалист по государственному праву находит просто «восхитительным» (219). Юнгер это рассказчик, мастер афористически заостренного слова, но не идейный теоретик. Его стиль необузданный и вычурный, полная противоположность лаконичному, холодному и спокойному языку Карла Шмита.

К счастью, подспорьем для читателя оказывается компетентно составленный комментарий литературоведа *Гельмута Кизеля*, который освещает путь через многообразные намеки и цитаты. Без него как без рук. «Через курьера» в мае 1935 года Шмитт сообщает Эрнсту Юнгеру, что он использует свободный день, «чтобы в Вольфенбюттеле задержать Джоеля Джолсона». Джолсон, как становится известно из комментария, это еврейское имя *Фридриха Юлиуса Шталя*. Карл Шмитт работал в это время над своей книгой «Левиафан» и в соответствии с расистским духом эпохи относил наследие Шталя к « разлагающим текстам». Что скрывается за этой маской немецкого христианина? К печальным эпизодам переписки относятся антисемитские инвективы Шмитта. Уже в своем сатирическом юношеском тексте «Контуры» (1913) в своей краткой типологии немцев Шмитт относит *Вальтера Ратенау* к категории «ненемцы». Теперь он в одном из писем к Юнгеру с удовлетворением сообщает, что еврейский историк искусства Панофски, который иронизировал над наполненной ненавистью песней СА, был арестован.

В конце они общаются как двое тех, кто выжил, чьи враги наряду с друзьями, соучастники великой исторической драмы, ушли, потерпев поражение. Карл Шмитт вновь медленно собирает вокруг себя кружок учеников, но истеблишмент отвергает его. «Я сейчас еще более одинок, чем обычно, - жалуется он в январе 1958 года, - уже почти в метафизическом одиночестве». А в ноябре 1972 года пишет: «Остается умереть даже больше чем в покое». Карл Шмитт много страдал из-за славы Эрнста Юнгера и прямо-таки брызгал слюной в своих тайных записях. Однако на смертном одре в зауэрландском Плеттенберге он, как сообщают, пробормотал: «Эрнст Юнгер - настоящий друг». Что важно, переписка позволяет взглянуть на семантическое поле покинутого поста. В двадцатые годы Карл Шмитт и еще в большей степени Эрнст Юнгер – как напечатал на визитке ценимый обоими *Леон Бло* – выступали в качестве разрушителей. Буржуазный мир девятнадцатого столетия, по их мнению, должен быть разрушен.

К редкой форме иронии истории относится то, что два консервативных авангардиста, которые в первой половине века прощались с бюргером, как с изжившим себя типом, после немецкой катастрофы сами стали напоминать впавших в отчаяние бюргеров. Теперь для них новая республика и ее толерантная культура стала такой же чуждой, как когда-то для бюргеров мир, наполненный техникой и движением. В 1970 году возмущенный Карл Шмитт пишет Эрнсту Юнгеру: «Один католический епископ в Голландии выступает за венчание гомосексуалистов. В истории христианства были времена, когда такой епископ был бы лишен сана и все его действия были бы признаны не имеющими силы». Тот слой опыта, из которого проистекает эта направленная на современный мир ярость, наше либеральное общество едва ли может воспринять.

Тексты консервативных революционеров, как однажды заметил Герман Люббе, в наши дни напоминают следы, оставленные доисторическими животными в первичной породе. Кто умеет читать следы, не боится экзотических зверей и не питает антипатии к культурно-критической диететике, может ознакомиться с этой перепиской.