между первой и второй
утро началось с прочитанной королём Араукании и Патагонии и выразительный . Потом размышлял над комментами к одной раввинской истории: . Потом читал и смотрел кое-что про старую Коррозию
- .
И через просмотренные затем ремарки "самой счастливой из вдов" по словам Ахматовой - на полях знаменитого американского трёхтомника () - приблизился к теме этого постинга, в котором
решил продублировать другой, из фсбука, про свою - между первой и второй - квартиру. Их было три: отцовская, моя и материнская. В отцовской (можно сказать, фамильной - в том доме родился ещё прадед) я жил до 14 лет, в материнской - с тех пор и посл. годы опять, в "своей" - всего полтора года. Каждая из них находилась на бывшей номерной улице (в случае с материнской - дом числится по Ленинскому, но фактически это угол двух дорог), сохраняя некую единообразную композицию "личного портала" и Мещанских, Черёмушкинских или Строительных. Композиция сохранилась и вокруг дома, в к-м живёт мой сын, поменялись лишь названия.
Итак:
ZOOM
эта квартира была и самой удивительной в моей жизни, и единственной, в которой я один и жил, и был прописан. Здесь, на Б.Черёмушкинской 14-1-4 (№ дома был до 1970г. 50-м), поселилась Н.Я. Мандельштам (прописанная до того у Шкловских в Лаврушинском 17-47): “Так я умру без Оксфорда и Акрополя. Лишь бы в Москве в своей чудом полученной однокомнатной квартире в кооперативном доме. Деньги на взнос мне дал взаймы Симонов через своего сына Алешу. Среди всех писем о моей квартире и праве на поликлинику самые неистовые были Паустовского. Он прямо писал, что писатели допустили, чтобы убили Мандельштама, пусть теперь хоть, помогут его вдове. В квартиру я въехала в ноябре 1965 года”.
Кооператив принадлежал радиокомитету, тут жил, например, Визбор, к-го я тоже не застал, когда, разъехавшись с родителями, получил в обмен эту мандельштамовскую квартиру, кому-то уже кооперативом проданную. Ситуация оказалась хармсовско-мамлеевской: полтора года спустя, съехавшаяся с матерью дочь стукнула на лестнице - будучи голой - соседа сковородкой, на суде и выяснилось, что она не имела права ничего подписывать, и её псих.болезнь была матерью скрыта. Обмен признали недействительным, и 31-го декабря 87-го я вновь въезжал во двор того дома на Ленинском, в к-й приехал в 14 лет. Этот мотив - прощальных предновогодних дней - включил в себя и офиц. дату смерти О.Мандельштама 27 декабря, и гибель отца, помогавшего восстановить в её квартире стену, в ночь на 29-е, и смерть в ночь на 30-е декабря самой Н.Я.
Моим соседом там был легендарный автокаскадёр Витя Иванов: на фото его два окна на 1м этаже - крайние справа, два левее (за столбом) - мои, т.е. Надежды Яковлевны. У Вити не было стены на кухню - это выглядело и красиво и антисоветски, и я сделал точно так же, убрав часть стены и закрасив старый мрачноватый фон. Тк сантехника не менялась, я, конечно, порой думал: вот этот кран открывали руки Бродского, Гумилёва… В истории диссидентуры квартира эта (кроме салона с регулярными Синявским, Шаламовым, Аверинцевым, Мессерером, Ахмадулиной, Горбаневской, Комой (Вяч) Ивановым, Евг. Пастернак, Амусиным, Любищевым, Мелитинским и др.) замечательна и тем, что в ней договорились о передаче на Запад “Архипелага”: внук Леонида Андреева, работавший в ЮНЕСКО франц. гражданин: “Солженицын отвел меня на кухню и, попросив у меня пилочку для ногтей, поскреб ею во всех скважинах и розетках, проверяя, нет ли прослушивающих устройств” - в итоге, Андрееву передали 2 банки из-под икры с фотокопией книги. В 1973 отсюда во Францию к Струве переправили и весь архив. Здесь Н.Я. написала обе свои книги, оцененные и как “шедевр”, пробуждающий сознание (Бродский) - и как “антология лжи” (Чуковская)
М.К. Поливанов: “В 1-й раз после ареста Мандельштама она оказалась у себя дома. Комната и кухня были обставлены кое-какой мебелью. На кухне, кроме самых простых стола, табуреток, буфета и холодильника, стоял старый ампирный диван красного дерева и висела замечательная среднеазиатская акварель Фалька. И часы с кукушкой, вечно останавливавшиеся. В комнате, помимо кровати и платяного шкафа, помещался обыкновенный дешевый обеденный стол, на котором стопками лежали книги и папки и стояли сухие букеты цветов в банках. Более важные книги, в том числе Библия и запретные издания Мандельштама, были затиснуты вместе с письмами и рукописями в старинный секретер, стоявший у кровати. У кровати еще был столик с телефоном, книгами (часто английскими детективами), записными книжками, карандашами, записочками. И кресло. Над кроватью, на стене, как картины, висели в ряд несколько старинных икон, из которых мне особенно запомнилось “Вознесение пророка Илии на огненной колеснице”. Немного позже в красном углу на отдельной треугольной полочке появился образ Спасителя. Под ним иногда горела лампадка, и угол низкой комнаты закоптился до черноты»
В.В.Шкловская и её муж Н.Панченко: “Это был первый этаж в блочном доме, паршивая однокомнатная квартира. Правда, кухня большая, на которой все и клубились. А Наденька лежала в комнате и кого-то принимала из гостей -- для человека с такой судьбой, конечно, чудо... Первая жена Симонова Евгения Ласкина попросила его одолжить Наденьке деньги, потому что собранного нами «шапкой по кругу» никак не хватало на первый взнос. Евгения Самойловна принесла деньги, потом Надечка добросовестно вернула, как только получила гонорар за книгу Мандельштама «Разговор о Данте». Симонов пытался отказаться, но она сказала: “Не дождется”. Всю старую русскую краснодеревную мебель купили в комиссионке друзья за 2-3 дня. Сама она в этом не участвовала. Говорила, что купит сундук -- и будет на сундуке спать. <…> Помню диспут на её кухне между Львом Гумилевым и Менем. Мень отпевал ее в церкви Знамения Божьей Матери за Речным вокзалом. Рядом с ней лежала женщина -- как будто Судьба сказала -- Анна…“ [вспоминается другое, ироничное слово судьбы: фамилия соседки в 2х комнатной коммуналке в Пскове была — Нецветаева]
В.И. Гельштейн: “У Надежды Яковлевны был фонд, ящичек такой, где люди оставляли деньги на посылки заключенным. Кстати, не только политическим. Ежедневно у нее бывало человек 10 - 15. Она лежала. Она всю жизнь лежала. Лежала и писала. Около нее всегда кто-то сидел, и она вела с ним какую-то беседу. Пировали мы у нее на кухне чудно. Конечно, в холодильнике иногда бывало пусто, но это абсолютно никого не смущало, потому что все что-нибудь приносили.
И. Бродский: “Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы вновь сняться при первом же сигнале опасности. В годы ее наивысшего благополучия, в конце шестидесятых — начале семидесятых, в ее однокомнатной квартире на окраине Москвы самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск. <…> эта кухня стала поистине местом паломничества. Почти каждый вечер лучшее из того, что выжило или появилось в послесталинский период, собиралось вокруг длинного деревянного стола. Могло показаться, что она стремится наверстать десятилетия отверженности. Я, впрочем, сомневаюсь, что она этого хотела, и как—то лучше помню ее в псковской комнатушке или примостившейся на краю дивана в ленинградской квартире Ахматовой, к которой она иногда украдкой наезжала из Пскова, или возникающей из глубины коридора у Шкловских в Москве — там она ютилась, пока не обзавелась собственным жильем. Вероятно, я помню это яснее еще и потому, что там она была больше в своей стихии — отщепенка, беженка, «нищенка—подруга», как назвал ее в одном стихотворении Мандельштам, и чем она в сущности и осталась до конца жизни. <…> В последний раз я видел ее 30 мая 1972 года в кухне московской квартиры. Было под вечер; она сидела и курила в глубокой тени, отбрасываемой на стену буфетом. Тень была так глубока, что можно было различить в ней только тление сигареты и два светящихся глаза. Остальное — крошечное усохшее тело под шалью, руки, овал пепельного лица, седые пепельные волосы — все было поглощено тьмой. Она выглядела, как остаток большого огня, как тлеющий уголек, который обожжет, если дотронешься”.
——————————————
Эта часть Черёмушек была селом Филино. Район “засветился” в истории Москвы в 1910 1-м “дальним” авиаперелётом с Ходынского поля до д. Черёмушки; а потом, кроме Шостаковича, уже в истории и России, когда здесь стали строить “хрущёвки” (1й в стране панельный дом до сих пор стоит на ул. Гримау, 16). По Б. Черемушкинской проходила дорога в усадьбу “Черемушки-Знаменское” (ещё 6 улиц были номерные - 1я Черемушкинская стала ул. Дм. Ульянова). В истории нон-конформизма район отметился ещё и тем, что Указание снести небезызвестную выставку бульдозерами поступило из Черемушкинского райкома партии.
эта улица в 1966: фото
эта улица в 1969: фото
Н.Я. на своём диванчике: фото
видеоинтервью с Н.Я.:
