Dionisio e la Via della Mano Sinistra
Перевод с итальянского Ольги Тюленевой
оригинал
источник

Дионис и Путь Левой Руки

Охарактеризованные в изложении одного (весьма впечатляющего) из первых трудов Фридриха Ницше — Рождение Трагедии — концепты Диониса и Аполлона имеют неполное соответствие со значением сущностей, которые имели место быть в античности, особенно в их эзотерическом понимании. Тем не менее, здесь мы возобновим ницшеанское приятие как отправную точку, чтобы, наконец, определить основные экзистенциальные направления.

Начнем с представления мифа

Погруженный в свет и чистоту сказочного Эдема, человек был свят и бессмертен. В нем цвело Древо Жизни, и он сам был этой светлой жизнью. Но скоро пробуждается новая, неслыханная склонность: желание господства над жизнью, преодоление бытия, дабы мочь быть и не быть, выбирать «Да» и «Нет». Итак, можно говорить о Древе Добра и Зла. Во имя того человека Жизнь отрывается от Древа, и это влечет за собой крушение всего мира, в сверкании ценности, которая раскрывает царство того, кто, согласно герметике, преодолевает одних и тех же богов как бессмертную природу, в которой все они абстракции; имеет свою власть также смертная природа, поэтому бесконечность тоже конечна, утверждение также и отрицание (такое обоснование было отмечено в выражении «Властелина двух природ»).

Но для этого акта человек не был пригоден; его охватил ужас, от которого он был искажен в своем обличье и сломлен. Как лампа, распространяющая слишком интенсивное сияние — сказано в тексте каббалистики, — как область удара от слишком высокой мощности, трескаются сущности. Вместе с этим должны быть сопоставлены значения «падения» и равнозначной «вины». Итак, взбешенные от этого ужаса, духовные силы, которые должны быть рабами, немедленно устремились и застыли в форме существований объективных, независимых, фатальных. Выстраданная, внешне капитулирующая, убегающая в саму себя, сила захватила виды бытия объективного, автономного, и свобода — головокружительная вершина, которая восстановила бы величие сверхбожественной жизни — стала неукротимой возможностью явлений, среди которых человек блуждающий, трепещущий и жалкая тень его самого. Можно сказать, что это было проклятие, брошенное «убитым Богом» против того, кто был неспособен принять то наследство.

С Аполлоном, понимаемом всегда в ницшеанских терминах, развивается то, что берёт свое начало от этого недостатка. В своем первоначальном значении, ему должна быть передана воля, которая освобождается от самой себя, которая больше не живет собственно как желание, скорее как «взгляд» и как «форма» - как видение, представление, познание. Именно создатель объективного мира является трансцендентальной основой «категории пространства». Пространство, понимаемое как способ нахождения снаружи, как то, для чего вещи не являются больше пережитыми в значении воли, а скорее в значении образов и визуальных проявлений,- есть объективация первичного страха, дающей трещину, и освобождающейся воли: с позиции трансцендентализма, видение вещи есть страх и страдание, связанное с этой вещью. И «множественная», неопределенная делимость, присущая пространственной форме, вновь утверждает значение, которое отражает именно недостаток растяжения, разложение единства абсолютного акта (1).

Но как взгляд не имеет самосознания, если не учитывать то, что он видит, также бытие, внешне доведенное от самого себя до значения «аполлонического» пространства, является в сущности зависимым, связанным: это одно бытие, которое опирается на другое, извлекает из него собственную телесность. Это требует опоры на «категорию пределов»: осязаемость и прочность материальных вещей не является поглощением, это почти синкопа одного и того же страха, который сдерживает несостоятельное бытие в начале «дионисийского» мира. Поэтому эту категорию можно было бы назвать «фактом» того Страха, чье пространство является актом. Особым случаем предела является закон. В то время как то, что не заключает в себе страха перед бесконечностью, хаосом, из-за чего греки называли это апейроном, ибо прежде, чем увидеть отблеск самой природы, более глубинной, существо, подверженное свободе, трансцендентальным недостатком которого является ужас перед бесконечностью, убегает от нее и ищет в законе, в постоянстве причинно-следственных связей, в предсказуемом, в упорядоченном суррогате той уверенности (достоверности) и того совершенного знания, от которого это существо распалось (пришло в упадок). Позитивистская наука и все морали могли бы, в определенном смысле, снова слиться в одну, отличающуюся своей направленностью.

Третье дитя (создание) Аполлона – целесообразность. Для (одного) бога цель не может иметь никакого смысла, ввиду того, что она вне себя не имеет ничего — ни добра, ни правды, ни рациональности, приятное или правильное — из которых извлекается норма и живое бытие; но доброе, истинное, рациональное, приятное и правильное отождествляются с тем, чего она (цель) требует. Просто потому что она этого требует. С философской точки зрения, можно говорить, следуя ее (цели) утверждению, что «самонадеянный разум» является идентичным утверждением.

Напротив, внешние по отношению к себе сущности для того, чтобы действовать, нуждаются в корреляции, в побудительном мотиве действия или, точнее говоря, в видимости этого мотива. Действительно, в решающих случаях, вне банальных эмпирических контекстов, человек не желает чего-то потому, что считает это, например, правильным или рациональным, но находит это таковым (правильным или рациональным) только потому, что желает этого (то же самое, с этой точки зрения, показывает психоанализ, делая некоторые эффективные вклады). Но из-за погружения на глубину, где желание или импульс обнажены, и всё подтверждается, он ощущает страх. И это то, что «аполлоническая» осторожность охраняет от чего-либо головокружительного, что могло бы случиться и за неимением причины и цели, иначе говоря, единственно для себя самого, соответствуя самому движению, с которым он высвободил желание в визуальность, теперь проявляется через категорию «причинности (причинной обусловленности)» и так называемого «самонадеянного разума», глубокую уверенность в значении целей, практической пользы, идеальных и моральных причин (мотивов), которые ее оправдывали бы, на которые она опиралась бы.

Так всю жизнь великое множество людей извлекают смысл, убегая от центра, желая отвлечься (забыться, отупеть), игнорируя огонь, который пылает в них и который они не умеют поддерживать. Отсеченные вовне от бытия, они говорят, волнуются, ищут друг друга, любят друг друга и сочетаются браком за требованием ряда подтверждений. Множат иллюзии и так сооружают великую пирамиду идолов: конституция общества, морали, идеалов, конечной метафизической цели (целесообразности), царства богов или смиряющего провидения, что служит замещением небытия (отсутствия) центрального разума (интеллекта), фундаментального смысла. Все «светящиеся машины в помощь обиженному глазу для ориентации в ужасной тьме», - говоря словами Ницше.

Сейчас другое — объект, причина, разум, т. д. – не существуя в себе, являясь лишь символическим проявлением недостатка воли в самой себе, с актом, в котором она (воля) требует другого подтверждения, в реальности лишь подтверждает её собственный недостаток(2). Так человек блуждает, словно преследуя собственную тень, вечно жаждущий и вечно разочарованный, непрерывно созидая и уничтожая формы, которые «есть и не есть» (Плотин). Так, «прочность» вещей, аполлонический предел, является сомнительной; она не захватывает и вновь восстанавливает (возобновляет), периодически повторяясь, в точке последующей материальности, которую она гарантировала и с которой она прельщала желание и потребность. Почему, помимо того пространства, категория времени, закон становления формы, которую возвышают и разлагают — неопределима — потому что в единственное мгновение замирания, единственный миг, в котором не совершал бы действия, не говорил бы, не желал бы, человек чувствовал бы, что все разрушается (рушится). Таким образом, его безопасность среди вещей, форм и идолов призрачна, он словно лунатик, который стоит на краю бездны(3).

Тем не менее, мир может не являться последней инстанцией. Не имея корня в другом, будучи ответственным и держась за себя как причину, он, в принципе, имеет возможность извлечь оттуда разрешение. Таким образом, засвидетельствована традиция, касающаяся великого Делания, сотворения «второго Древа Жизни». Это выражение использовано Чезаре делла Ривьера, в его книге «Магический мир героев» (Милан, 1605), где он учтиво привлекает «магию» в жанре герметической и магической традиции. Но в этом контексте интересно рассматривать то, чем оно является собственно в так называемом «Пути Левой Руки». Он (Путь) требует смелости срывать покровы и маски, с помощью которых Аполлон утаивает настоящую (первичную) реальность, превосходя форму, для пребывания в контакте с элементарностью мира, в котором доброе и злое, божественное и человеческое, рациональное и иррациональное, правильное и неправильное не имеют больше никакого значения. Тем временем, он требует умения возносить всё то, от чего первоначальный ужас доведен до крайности и то, чего не желает наше натуралистическое и бессознательное (инстинктивное) бытие; умения нарушать пределы и капать глубже, питая ощущение головокружительной бездны, и выдерживать, сохранять себя в переходах (кончинах), которые могут сломить других. Отсюда исходит возможность установить связь с историческим дионисийством, вникая с таким взглядом не в те «мистические» и «орфические» вопросы, хотя тот фракиец имел некоторые вселяющие ужас ожидания, оргиастические и разрушительные. Если Дионис показывает себя в моменты кризиса и падения закона, то и «вина» может вновь вступать на это экзистенциальное поле; с неё спадает аполлонический покров и, посланец лица в первородной силе, человек играет партию своей погибели или своего возвышения над жизнью и смертью. Интересно, что немецкий термин для преступления содержит разорванное значение (ver-brechen). Данный акт можно продолжать называть злонамеренным, поскольку это акт, в котором присутствует страх, который мы не готовы принимать абсолютно, поэтому ощущается его недостаток, который мы бессознательно приговариваем быть сильнее нас. Но вина активная, пассивная имеет что-то трансцендентальное. Новалис написал: «Когда человек хотел стать Богом, он согрешил, как будто бы это не имело основания» В таинствах митраизма возможность убивать или безучастно присутствовать при убийстве (даже при ложном) является инициатическим испытанием. К данному контексту могли бы быть приписаны неоспоримые стороны жертвенных обрядов, когда жертва идентифицировалась с самим божеством, все же жрец должен был убить ее для того, чтобы самые страшные проклятья и катастрофы в ней, а также в жителях общины, которые магическим образом сливались с ней — высвобождались и прекращались абсолютно: трансцендентальность в трагичности жертвы и вины.

Но акт можно направлять на самого себя с некоторой вариативностью «инициатической смерти». Насилие в жизни над самим собой в заклинание чего-либо изначального. Таким образом, это путь, который в некоторых формах тантрической йоги открывается в кундалини – йоге в которой «вспыхивает огонь смерти». Трагический акт жертвования здесь приобретает духовные черты и становится практикой, с которой собственная цельная (органичная) жизнь в ее корне лишена всякой поддержки, подвешена и влачима оттуда за собой по Via Regia – Царской Дороге так называемой сушумны, «пожирательницы времени».

Общеизвестно, что исторически дионисийство могло вылиться в форму неистово бешеного, разрушающего и оргиастического, как классический тип вакханки и вакханта (Дионис = Вакх), менады и корибанта (coribante – жрецы Кибелы). Но здесь сложно разделять то, что можно восстановить недавнему опыту, от феноменов обладания, одержимости, особенно когда речь идет не о форме узаконенной и скрепленной традицией. Однако, всегда необходимо помнить, что здесь мы находимся на линии «Пути Левой Руки», который тянется вдоль края бездны, и двигаться по нему, как сказано в некоторых текстах, словно идти по острию лезвия. Предположительно, быть в поле видения жизни, иметь такое свойство — значит знать тайны превращения яда в лекарство, что представляет высшую форму алхимии.

Примечания:

В данном контексте уместно вспомнить теорию Анри Бергсона, в которой он объясняет пространство именно как «разрушение жеста» с обратным процессом, в котором многочисленные элементы сосредоточены и слиты вместе в едином потоке и качественной простоте.
Это может быть более глубинный смысл патристической доктрины, следуя которой , материальный проводник мог бы быть создан в момент «падения», предотвращающего последующее низвержение души (см. напр. Ориген, De princip.,I, 7, 5). Аполлон — осторожный (благоразумный) бог. Кроме того, представив должное бездействие от испуга, он словно отступает, бросается назад в Я, на пути, где тот, кто властвовал и был органичен, как живое и пульсирующее тело, становится инертной, твердой, чужой вещью. Объективный мир — наше «большое тело», парализованное — замороженное и зафиксированное через страх в состоянии предела.
См. К. МИКЕЛЬШТЕДТЕР, Убеждение и риторика, часть II и повсюду.