Русский перевод наиболее значительного социально-философского труда Эрнста Юнгера "Рабочий. Господство и гештальт", а также меньших по объему, но концептуально значимых работ "Тотальная мобилизация" и "О боли", явился, по словам автора предисловия Ю. Солонина, "первым посмертным памятником" Юнгеру в России. Книга вышла в серии "Слово о сущем" в рамках программы Центрально-Европейского университета "Translation Project" при поддержке Центра по развитию издательской деятельности и знаменитого Института "Открытое общество". Фонд содействия").

Публикация этого текста может стать своеобразной пропедевтикой к изучению германоязычной политологической литературы, выходящей за рамки привычного либерально-демократического континуума.

Что известно русскому читателю о Юнгере? Давно и прочно вошедший в отечественные труды по истории немецкой литературы как блистательный немецкий писатель-эссеист, Юнгер-политолог довольно долго оставался не прочтенным (а если и прочтенным, то недопонятым) вследствие своей "неправильной" социальной ориентации, очевидной теоретической и практической близости к нацизму. Так, в одном из самых первых "включений" Юнгера в русский контекст [Карельский 1964] немецкий литератор был назван "проповедником шовинизма" и "апостолом фашизма", что, согласитесь, может вызвать в незаинтересованном читателе невольный к нему интерес, однако не соответствует действительности. Только в самое последнее время (буквально - в месяцы и дни) вслед за русским изданием военных дневников Юнгера [Юнгер 2000] начали появляться в большей или меньшей степени аутентичные тексты, посвященные его жизни и творчеству. К этим статьям, на мой взгляд, можно отнести эссе переводчика Юнгера А. Михайловского "Зрение и ответственность. Образ времени в эссеистике Эрнста Юнгера", которое было опубликовано в книжном обозрении "Ex libris НГ" , в выпуске от 18. 01. 2001, а также, правда, с некоторыми оговорками, уже упомянутую вступительную статью Ю. Солонина "Эрнст Юнгер. Образ жизни и духа", которая предваряет переводы "Рабочего", "Тотальной мобилизации" и "О боли".

Тем не менее, Юнгер все еще остается фигурой достаточно одиозной - не случайно статья Ю. Солонина написана по гранту РГНФ, который носит весьма характерное название "Маргинальные фигуры в современной философии". Дело здесь, как кажется, не столько в политическом "неправомыслии" Юнгера - как известно, в жизни он был достаточно далек от экстремизма, - сколько в том, что в извечном выборе германской политической мысли ХХ столетия между Кантом и Гегелем Юнгер уверенно выбирает Гегеля, а, следовательно, ту самую тотальность, которая для мыслителей круга, скажем, Т. Адорно, воспринимается как едва ли не конец политического. Либеральной дискретности предшествующих социально-политических конструкций, основанных на буржуазных понятиях естественного права и общественного договора, Юнгер противопоставляет тотальное, которое действительно находится вне этих понятий и основанных на них социально-политических институтов, но которое настолько есть, что не считаться с ним уже невозможно.

В своей позиции Юнгер вовсе не был одинок - в 1930-е гг. его имя уверенно ставилось в один ряд с именами Карла Шмитта и Хайдеггера, а сам пафос отрицания либеральных ценностей в преднацистской Германии был достаточно моден среди интеллектуалов. Понятно, что в задачи краткой рецензии не входит, да и не может входить, детальное рассмотрение основных положений юнгеровской политологии. Тем не менее, определение некоторых центральных понятий - узлов той кристаллической решетки, которая составляет сложную, но вместе с тем ясную архитектонику юнгеровской социальной философии, все же необходимо.

Жанр книги "Рабочий. Господство и гештальт" (да и всех работ, вошедших в настоящее издание) - философское эссе, стиль которого, выразительный и образный, призван подчеркнуть существенное различие между "прежними", "демократическими" сочинениями по социальной философии и сочинениями "новыми", "тоталитарными". "Понятие", "концепт" здесь заменены "образом" или, по словам самого Юнгера, "органическим понятием" (с. 66): трансформацию образа в пространстве текста можно уподобить росту дерева или цветка. "Индивидуальное" в "новой" науке заменяется "типическим", "общественный договор" - "господством гештальта", "бюргер" - "рабочим". При этом, как представляется, перевод немецкого слова "der Arbeiter" - центрального понятия юнгеровской философской эссеистики - на русский язык именно словом "рабочий", а не "работник" или "работающий" несколько сужает поле восприятия этого фундаментального смыслообраза, неизбежно заставляя вспоминать "пролетария". Для Юнгера же "рабочим" может быть и воин, и монах. Рабочий - это не экономическая, а скорее метафизическая категория; сама редукция рабочего как типа только к его экономической компоненте трактуется мыслителем как отчаянная попытка бюргера навязать рабочему собственную, бюргерскую, уже изжитую трактовку мира. Именно поэтому проект социальной революции - "революции пролетариата" - есть лишь продолжение старого либерального дискурса, тогда как современное положение вещей, по мнению Юнгера, свидетельствует о его финале.

С первых же страниц книги "Рабочий" автор проводит жесткую дистинкцию между миром традиционно-либерального (или даже либерально-консервативного) капитализма, "миром бюргера", и "миром рабочего" или, иными словами, "между рабочим как становящейся властью, на которой зиждется судьба страны, и теми одеяниями, в которые бюргер облачал эту власть, дабы она служила марионеткой в его искусной игре" (с. 78). Рабочий - это гештальт, т.е. целое, содержащее больше, чем сумму своих частей подобно тому, как человек есть нечто большее, чем сумма атомов, из которых он состоит, как дружба больше, чем двое мужчин, и народ больше, чем может показаться по итогам переписи или подсчету политических голосов (с. 88). Это целое, которое, по Юнгеру, стоит за всякой индивидуализацией, есть тотальность как некая истинность социального бытия, являющая себя как раз "в разломах" индивидуализации. "Рабочий" - не единственный гештальт, но тот, который имеет наибольшую ценность, поскольку именно в акте работы происходит извечная война - между жизнью и смертью; рабочий "призван" на эту войну и он обязан вести ее до конца (отсюда одно из центральных понятий Юнгера - "тотальная мобилизация").

Характерно, что среди других наиболее значимых гештальтов Юнгер выделяет гештальт неизвестного солдата как анонимный символ уже одержанных побед и возможного поражения. Для русских, особенно для тех, кто еще сохранил память о Великой Отечественной войне, фигура неизвестного солдата достаточно наглядно демонстрирует, что есть гештальт. Это и не идея Платона (хотя Юнгер использует чисто платоническую конструкцию печати и отпечатка), и не энтелехия Аристотеля, поскольку гештальт практически не включает в себя утратившую былую ценность категорию смысла, он - онтологически напряженный образ (ссылки на гештальт-психологию в данном случае представляются не совсем уместными), скрепа исторического бытия того или иного государства, расы или нации. У гештальта "рабочего" есть свой язык - это язык власти, в котором стирается различие между свободой и повиновением, поскольку свобода и повиновение для него тождественны; есть свое поле боя - ландшафт работы, который отличен от предшествующего "уютного" бюргерского ландшафта. Собственно говоря, само понятие ландшафта становится философской категорией: форма организации физического пространства становится формой организации пространства социального.

Юнгер мобилизует все свое зрение художника, чтобы разглядеть в чертах уходящей бюргерской эпохи черты нового типа - типа работника, призванного победить. Примечательно, что здесь мыслитель не боится идти против принятой в европейской традиции интерпретации символа "маска/лицо", когда под лицом (persona) понимается "индивидуальная субстанция разумной природы" (Боэций), а маска трактуется как нечто онтологически ложное, призванное скрыть индивидуальность.

Для Юнгера тип есть как раз такая метафизическая маска, униформа, которая используется единичным человеком, чтобы не быть обезличенным. Типичное, трактуемое таким образом, противопоставляется не только индивидуальному, но и массовому. Квалификация же массы в целом совпадает с квалификациями того же социального феномена куда более либерально настроенными мыслителями, к примеру, Ортегой-и-Гассетом. Приведем "на вскидку" две цитаты. Юнгер: "Масса по сути своей лишена гештальта, поэтому оказывается достаточным чисто теоретического равенства индивидов, подобных кирпичам, из которых она слагается" (с. 218). Ортега-и-Гассет: "Толпа - понятие количественное и визуальное: множество. Переведем его, не искажая, на язык социологии. И получим "массу". Меньшинство - совокупность лиц, выделенных особо; масса - не выделенных ничем" [Ортега-и-Гассет 1991: 309]. И эти же две цитаты показывают существенное отличие позиции Юнгера от позиции Ортеги: если для первого тип призван прийти на смену, т.е. полностью уничтожить массовое (которое есть ни что иное, как трансформация индивидуального), то для испанского философа элита сосуществует с массой, противополагая ей себя посредством категорий не времени и бытия, а - смысла и ценностей культуры.

Эрнсту Юнгеру довелось не только ощутить присутствие новой социальной реальности, но и, отчасти, убедиться в тщетности своих надежд при ясном сознании того, что поставленный им диагноз миру был верен. После Второй мировой войны так наз. цивилизованное сообщество вернулось на круг старого диалога между "левыми" и "правыми", либералами и консерваторами, диалога, - с каждой новой репликой - только обнажающего те провалы, в которые как вода утекают последние остатки истинности социального. Не могу удержаться от того, чтобы не процитировать полностью финал "Тотальной мобилизации":

на протяжении более, чем столетнего периода "правые" и "левые" играли в мяч, перебрасывая друг другу ослепленные оптическим обманом избирательного права массы; постоянно казалось, что у одного из противников еще можно было найти прибежище от притязаний другого. Сегодня во всех странах все однозначнее обнажается факт их тождества, и, словно под железными зубцами клещей, исчезает даже сон свободы. Великолепное и ужасающее зрелище представляет свое движение все более однообразных по своей форме масс, на пути которых мировой дух раскидывает свои сети. Каждое из этих движений способствует тому, что они захватывают еще надежнее и безжалостнее, и здесь действуют такие виды принуждения, которые сильнее, чем пытки: они настолько сильны, что человек приветствует их ликованием. За каждым выходом, ознаменованным символами счастья, его подстерегают боль и смерть. Пусть радуется тот, кто во всеоружии вступает в эти места" (с. 468-469).

За надеждой на великую победу следует великое поражение. Победа остается возможной только за пределами цивилизованного мира: не случайно страной, еще способной на тотальную мобилизацию (в отличие от пресловутой "гонки вооружений", которая в одно и то же время "ощущается как заколдованный круг и празднуется на парадах") Юнгер в 1980 г. называет глубоко провинциальную, или "периферийную", по терминологии модного ныне Валлерстайна, Эфиопию. Таков горький урок немецкого мыслителя. Его блистательный проект можно, на мой взгляд, назвать политической утопией - как указание на тот социальный топос, который находился среди мира, но так и не стал явью. Именно поэтому хотелось бы предостеречь от поспешного сближения - или наложения, как накладывают трафарет - юнгеровских образов на политические реалии современной России, что очень соблазнительно сделать, пользуясь кажущимся сходством политической и экономической ситуаций России 1990-х и Германии конца 1920-х - начала 30-х гг. Более того, я думаю, что большинство современных отечественных политологических резиньяций - и квази-демократических, и консервативно-геополитических - при всех их достоинствах и недостатках все же не в состоянии выйти за границы уже исчерпавшей себя, если верить Юнгеру, полемики.

К недочетам издания можно отнести отсутствие комментария и истории превращений, которые претерпела "Тотальная мобилизация" в своем литературном существовании с 1930 г. (год первой публикации) по 1980 г. (год последнего издания, по которому сделан перевод. "Рабочий" и "О боли"). Нам остается только поверить переводчику, что "разницу между современными изданиями и окончательным вариантом можно сформулировать приблизительно так: в первых основной план организует понятие нации, ярко выделяется националистический подход, тогда как в последнем устраняется то, что было актуальным в политической ситуации того времени" (с. 536), - а как было бы интересно самим сравнить разные версии текста! Однако такого рода недочеты и недочетами-то назвать трудно по сравнению со значением, которое имеет сам факт перевода этих трех эссе на русский язык, а значит - новый этап бытия Юнгера в России.

литература:
История немецкой литературы 1976: История немецкой литературы в 5-ти тт. Т. 5. 1919-1945. М., 197.
История литературы ФРГ 1980: История литературы ФРГ. М., 1980.

Карельский 1964: Карельский А. Станции Юнгера // "Иностранная литература", 1964, # 4.
Ортега-и-Гассет 1991: Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Хосе Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М., 1991